Кормак Маккарти более всего известен как писатель. Вот несколько написанных им книг, которые стали всемирно известными бестселлерами: «Кровавый меридиан», «Старикам тут не место», «Дорога». Мало кто знает, что он также занимается научными исследованиями в Институте Санта-Фе (ИСФ) на правах внештатного сотрудника и весьма неплохо разбирается в целом ряде предметов — математике, философии, физике, психологии.
Последние двадцать лет Кормак занимался изучением странностей и парадоксов бессознательного мышления и особенно интересовался тем фактом, что величайшая способность к языку, присущая только человеку, невероятным образом возникла на фундаменте намного более древнего природного создания — мозга животного. Как согласовались эти две системы при посредстве механизма эволюции? Сам Кормак относится к этому с немалым подозрением и даже с некоторым презрением, с которым, возможно, древнее бессознательное относилось бы к непонятно откуда появившемуся «выскочке» — нашему языку.
В своей статье он делает попытку исследовать ситуацию через призму двух процессов — сна и инфицирования. И это довольно впечатляющий анализ тех сложнейших проблем и загадок, за которые наше научное сообщество осмелилось взяться лишь недавно.
Я начну с проблемы Кекуле, поскольку полагаю, что среди множества других примеров решения научных дилемм посредством бессознательного случай Кекуле, возможно, самый известный и при этом достаточно впечатляющий. Вот эта история. Он довольно долго и безуспешно пытался понять, какую конфигурацию имеет молекула бензола, и однажды заснул у костра и увидел свой знаменитый сон, в котором появилась змея, свернувшаяся в обруч так, что, казалось, она кусает собственный хвост. Он проснулся с уже родившимся восклицанием: «Эврика, так это же кольцо! Эта молекула имеет форму кольца!» Что ж, замечательно. Конечно, вы уже поняли, что проблема вовсе не в Кекуле и его сне. Наша проблема вот какого характера — если наше бессознательное так хорошо понимает язык и видит решение, то почему бы ему просто не сказать прямо: «Эй, Кекуле, да это же чертово кольцо — эта твоя молекула!» На что тот мог бы вежливо ответить: «Окей. Я все понял. Большое тебе спасибо.»
Итак почему же все-таки змея? Почему наше бессознательное так не любит говорить с нами прямо? И почему говорит во сне?
Логично было бы для начала определить, а что же это такое — бессознательное? И для этого мы должны отвернуться от психологии в сторону биологии, ибо наше бессознательное — это в первую очередь биологическая система, а уже потом все остальное. А можно выразится и точнее: бессознательное — это, по cути, механизм для управления животным.
У каждого животного есть бессознательное, иначе они были бы растениями, а не животными. Какие-то системы нашего сознания могут требовать собственной системы управления. Например, дыхание, которое, по всей видимости, не контролируется бессознательным, оно работает под управлением варолиева моста и продолговатого мозга, которые находятся в стволе нашего мозга. Это не относится к китообразным, которые дышат только на поверхности воды, им нужен воздух. Поэтому первый дельфин, который получил анестезию, очень быстро умер на операционном столе (Должно быть, вы спросите — как же они тогда спят? Каждая половина их мозга спит по очереди). Функции бессознательного не подлежат счету, оно решает огромное количество задач, от автоматической реакции на зудящую царапину до сложных задач по математике.
Конечно, многие вопросы неплохо могут быть сформированы при помощи языка, именно поэтому он всегда остается отличным вариантом для объяснений. Но реальный процесс мышления (в любой области) в значительной степени контролируется бессознательным. Язык вполне можно использовать для подведения итогов, он своего рода измеритель, с помощью которого удобно определить точку отсчета. При этом, если вы в реальности считаете, что действительно используете язык для решения задач, я бы очень хотел услышать, как вам это удается.
Я говорил некоторым своим друзьям-математикам, что их бессознательное понимает в предмете куда больше, чем они сами, и мой приятель Джордж Цвейг называет это «ночной сменой». У этого механизма нет карандаша, блокнота и ластика, но то, что оно может отлично решать математические проблемы, не вызывает сомнения. Как же это происходит? Когда я сказал своим друзьям, что бессознательное может играючи обращаться с математикой без помощи цифр, они согласились со мной после некоторых размышлений, но правда в том, что, как это происходит на самом деле, никто из нас не имеет ни малейшего понятия.
Точно так же мы не имеем понятия, как мы разговариваем. Например, когда я говорю с кем-нибудь, я не могу в то же самое время создавать предложения, параллельно комментирующие мою речь, я занят процессом разговора полностью. У нас нет внутреннего записывающего устройства, которое на манер диктофона могло бы воспроизвести мою речь впоследствии. В нас существует нечто, к чему у нас вообще нет никакого доступа, и это абсолютная тайна нашего сознания.
В нашей среде есть вполне уважаемые ученые, которые говорят, что наш язык появился исключительно в результате эволюции. Это был постепенный процесс, сначала «это» возникло как примитивная функция мозга, а затем выросло до уровня полезного навыка.
Примерно так эволюционировало и зрение. Но сегодня мы знаем, что есть множество разных версий того, каким путем на самом деле шло развитие зрения. Невероятно привлекательная тема для телеологов. Но все истории про эволюцию зрения начинаются примерно с одного и того же, а именно: с первичного грубого органа, способного воспринимать свет, когда любая тень возможно ассоциировалась с приближением хищника. Конечно, это очевидный сценарий для дарвиниста, и те уважаемые ученые действительно считают, что все млекопитающие только и делают, что находятся в ожидании появления так необходимого им языка. Я не знаю. Но на сегодняшний день всем превосходно известно, что язык почему-то появился в мире лишь однажды и лишь в рамках одного вида, среди которого он распространился прямо-таки с невиданной скоростью.
Вообще в животном мире есть несколько примеров взаимодействий, которые можно было бы посчитать зачатками языкового общения. Вот, например, бурундуки используют разные сигналы для предупреждения о приближении ястреба и лисицы. Один для воздушной тревоги, другой — для наземной. Это очень удобно и эволюционно целесообразно. Однако в этом совершенно отсутствует центральная идея языка, которая заключается в том, что одна вещь может быть другой, одно слово может означать разное. Это именно та идея, которая внезапно пришла к Хелен Келлер у колодца с водой. Она поняла, что слово означающее воду было не просто словом, используемым для того, чтобы попросить у кого-то воды, это могло быть все что угодно — и стаканом воды, и водой вообще, водой в принципе.
Вообще, появление языка часто позиционируется как обретение очень полезного навыка. И вновь возникает ощущение, что он распространился у разных видов людей почти мгновенно. Была и очевидная проблема: ведь имен для вещей требовалось куда больше, чем могло существовать звуков. Сейчас мы думаем, что, по всей видимости, язык появился на юго-западе Африке, и вполне возможно, что щелкающие звуки койсанской языковой группы — это отголосок той давней потребности в большем звуковом разнообразии. Языковые проблемы довольно быстро нашли свое решение в использовании горла для производства речи. Но это произошло ценой того, что мы стали единственными из млекопитающих, которые не могут глотать и одновременно издавать звуки. В результате мы легко можем подавиться, и для нашего вида это довольно частая причина смерти.
Интерес представляет еще и тот факт, что территориальная изоляция, которая привела к тому, что среди нас есть темные и светлые, высокие и низкие, а также другие существенные вариации вида, вовсе не помешала повсеместному распространению языка. Он легко пересек эти барьеры, как будто вовсе не существовало гигантских расстояний, гор, океанов, рек и озер. Удовлетворил ли язык какие-то наши потребности? Так нельзя сказать, ведь пять тысяч остальных разновидностей млекопитающих прекрасно без него обходятся. Был ли он полезен для нашего вида? Вне всякого сомнения. И еще одна удивительная вещь: когда язык пришел к нам, то для него не было места в нашем организме. Наш мозг вовсе не ожидал прибытия незваного гостя. И язык просто использовал те области нашего мозга, которые были наименее загружены специальными задачами.
Я как-то предположил, что все это было очень похоже на инфекцию, на то, как действуют паразиты, и Дэвид Кркауэр, наш президент, сказал, что такая мысль и ему приходила в голову. Признаться мне это польстило, потому что Дэвид весьма умный парень. Конечно, эта догадка не означает, что наш мозг вообще никак не был структурирован для языка, да и был ли у него выбор?
Так или иначе, но появление языка — исторический факт, и от этого никуда не деться.
Разница между вирусом и языком заключается в том, что вирус, вне всякого сомнения, прошел долгий эволюционный путь, а вот о языке такое едва ли скажешь. Вирус — идеальное существо для выживания. А что насчет языка? И как представить эволюцию языка, ведь язык не является биологической системой! Ведь на самом деле есть только один язык, база лингвистического типа, из которой и вышли все языки мира.
И вот я уже вижу, как скептически улыбаются наши влиятельные ученые и готовятся бросить мне обвинения в скрытом ламаркизме (эволюционные теории, в которых утверждается, что в основе эволюции лежит неотъемлемо присущее любому организму стремление к совершенствованию). Конечно, мы могли бы подумать, как обойти эту дилемму, пользуясь различными хитрыми стратегиями, но мне что-то не верится в успешность такого подхода. Дарвин игнорировал идею наследования приобретенных дефектов (увечий), например, купирование хвостов у собак не приведет к рождению бесхвостой особи. Но что насчет наследования идей? Вот это действительно проблема! Идею вообще трудно рассматривать как нечто не приобретенное. Как работает бессознательное? Мы плохо это понимаем, если не сказать точнее — мы не понимаем этого вообще. Например, это та область, которая вообще игнорируется исследователями искусственного интеллекта, которые заняты в основном вопросом — похож ли мозг на компьютер. Они решили, что не похож, однако это не совсем правда.
Из множества известных характеристик бессознательного, пожалуй, самая заметная — это его настойчивость. Например, каждый знаком с эффектом повторяющихся сновидений. Здесь бессознательное можно представить как нечто, поющее на разные голоса. «Он что-то все никак не поймет. Наверное он слишком тупой, и что же нам делать? Может, попробуем его мамашу? Так она же давно умерла! А ну и ладно, давай, какая разница!»
Как это работает? Как бессознательное узнает, что мы его не понимаем? Есть ли что-то, что оно не знает? Здесь трудно отделаться от ощущения, что оно выполняет в отношении нас роль учителя, обремененного моральным долгом нам помочь (Моральным долгом? Он что, серьезно?).
Эволюция языка начинается с того, что каждая вещь получает имя. Потом следует ее описание и описание того, для чего она предназначена. В развитие языка в его нынешней форме (синтаксис, грамматика) входит некая универсальность, предполагающая наличие общих правил. Эти правила заключаются в том, что каждый язык соблюдает некие собственные требования, а главное правило заключается в его единственном назначении — создавать описание мира.
Нет ни одного языка, чья форма находилась бы в развитии, все их формы одинаковы.
Мы не знаем что такое бессознательное, где оно находится и как оно попало туда. Но недавние исследования головного мозга говорят о том, что у более умных видов мозжечок также крупнее. О чем это может нам сказать? Быть может, о том, что развитие интеллекта само по себе способно менять структуру мозга?
Интересно, получает ли подсознание факты от нас самих или у него имеется собственный доступ к органам чувств? Вы можете попробовать делать все что угодно с фактами об окружающем вас мире, но в какой-то момент наш ум вмешается и представит все эти факты в форме повествования. А факты — как они есть в реальном мире — никогда не выстраиваются в определенном порядке сами по себе, это всегда работа нашего ума.
Итак, о чем это мы? Когда-то очень давно неизвестный нам мыслитель, сидя в пещере, сказал: «Вот это да! Одно может быть другим!» Вероятно, это похоже на правду за исключением одного: он этого не говорил, потому что на тот момент у него просто не было для этого языка. На тот момент он должен был просто подумать об этом. Когда это произошло? Наши уважаемые ученые разводят руками в недоумении. Никто не подвергает сомнению тот факт, что это когда-то случилось, но когда? Сто тысяч дет назад? Полмиллиона? Или еще раньше? Мы можем попробовать догадаться, и догадка датируется самой ранней известной графикой в истории, найденной в пещере Бломбос в Южной Африке. Эти царапины на стене, возможно, имеют много общего с тем парнем, проснувшимся в пещере. И появились они как раз около ста тысяч лет назад.
На сегодняшний день большинство исследователей не сомневается, что искусство появилось раньше языка, но, видимо, без языка оно просуществовало не так уж и долго. Вообще-то некоторые уважаемые ученые утверждают, что язык может быть куда старше, ему может быть около миллиона лет. Но вот только никто не может объяснить, что же мы делали с ним все это время. Единственное, что нам более-менее известно, так это то, что с появлением языка все остальное развивается очень быстро, и в основе прогресса, возможно, лежит понимание того, что одна вещь может быть и другой. Появляется цветная галька как инструмент торговли козами, искусство, символы призванные описать те части мира, которые слишком малы, чтобы их можно было увидеть.
100 000 лет — это мгновение по меркам эволюции, но вот про два миллиона лет так уже не скажешь. И этот невероятно длинный период времени наше бессознательное организовывало и направляло нашу жизнь, заметьте, без всякого языка. По крайней мере до того недавнего мгновения, когда, словно молния во мраке истории, появляется наш язык. Что и когда подсказало нам покрыть царапинами стену той пещеры? Неизвестно. Известно лишь, что получилось это вполне себе неплохо. Но вот тот факт, что бессознательное не слишком любит разговаривать с нами словами, игнорирует их и, похоже, не слишком им доверяет, говорит о том, что оно на наш язык не слишком похоже. Но почему? Как насчет адекватной причины? Ведь мы так прекрасно обходились без языка первую пару миллионов лет.
Помимо своей впечатляющей древности образный язык бессознательного привлекает своей утилитарностью, ведь картинку или образ запомнить куда легче, чем любой текст, конечно, если только вы не страдаете синдромом Аспергера, когда адекватность воспоминания тонет в собственной буквальности. Объем знаний, содержащихся в голове среднестатистического человека, огромен, но форма этих знаний, по большей части, нам неизвестна. Вы можете прочитать тысячи книг и обсудить любую из них, но при этом вам вовсе не нужно помнить текст буквально.
Вот вы задумались и вы произносите: «Сейчас посмотрим». Как можно объяснить именно такую метафору? Ваша цель — вытащить воспоминание из этого «не пойми чего» и придать ему словесную форму, чтобы это могло быть выражено, и это нечто и есть часть того непонятного и, по-видимому, довольно беспорядочного хранилища знаний.
Картинка-событие истолковывает сама себя, представляя нам полную историю, запечатленную в одном мгновении. Вероятно, у языка подсознания есть свои правила, но их понимание требует вашего сотрудничества. Оно запросто даст вам ориентир на всю вашу дальнейшую жизнь, но оно не занимается вопросами выбора марки зубной пасты. Мы можем видеть его сигналы во сне, его язык графичен и эмоционален, но оно никогда не говорит с нами через слова. Его сны очень древние, и они часто пронизаны тревогой. Подсознание хочет привлечь наше внимание, и, вероятно, потому все так запутывает во сне, чтобы мы думали об этом как можно больше.
И еще раз вернемся к нашему утверждению о том, что подсознание является биологической структурой управления, а язык нет. Или еще нет. Здесь вам следует проявить осторожность и воздержаться от тезисов Декарта.
Я несколько лет размышлял о задаче Кекуле и возвращался к ней снова и снова, впрочем, без особого результата. Но как-то раз утром после традиционного завтрака с Джорджем Цвейгом, спускаясь с мусорным ведром во двор, я вдруг понял, что знаю ответ. А может, я знал его и раньше. Мне потребовалось около минуты, чтобы все вдруг встало на свои места. И я вспомнил, как сегодня за завтраком мы с Джорджем рассуждали о когнитивных функциях сознания, но ни словом не упомянули Кекуле с его проблемой. Однако, вне всякого сомнения, что-то в нашем разговоре запустило мою «ночную смену» .
Ответ всегда кажется простым, когда вам становится все ясно. Бессознательное не любит давать нам вербальные инструкции, ведь привычку, которая вырабатывалась два миллиона лет, трудно сломать. И когда несколько позже я рассказал Джорджу о своем озарении, он подумал пару минут и сказал: «Я согласен, это звучит правильно». И я был счастлив, ведь Джордж весьма умный парень.
В заключение
Нам кажется, что бессознательное знает так много или почти все? Но что оно знает о самом себе? Знает ли оно, что умрет, и если да, то что оно обо этом думает? Кажется, у него целая куча разных талантов. Может ли оно работать над многими вопросами сразу или оно знает только то, о чем мы говорим сейчас? Есть ли у него доступ к внешнему миру? Какие-то из его снов, вне всякого сомнения, наполнены глубоким смыслом, а какие-то кажутся чересчур легкомысленными. А тот факт, что подсознание не слишком настойчиво в вопросах запоминания снов, может навести нас на мысль, что оно и само многое решает без нашего участия. Но так ли это на самом деле или оно просто не распространяется о своих неудачах? Откуда у него вообще это знание, которое мы так часто не можем понять и которому стоит позавидовать? Как это вообще можно исследовать?
Перевод — ПСИХОЛОГИЯ 108
Источник — NAUTILUS